Червинская Любовь Васильевна
Родилась 7 февраля 1908 года, село Бехтеево,
Сычевского уезда Смоленской области

Червинский Александр Феликсович
Родился 10 марта 1897 года деревня Вишенки
Поречского уезда Смоленской области

До войны была такая семейная традиция – после моего дня рождения 1 июня нас со старшим братом и с бабушкой отправляли из Ленинграда куда-нибудь «на природу». Через какое-то время к нам приезжали родители, и по окончании их отпусков, уже вместе, мы возвращались домой.

СЕМЬЯ ЧЕРВИНСКИХ

В 1940 году так мы отдыхали на Селигере. Лето было редкостно урожайным, особенно на ягоды и грибы. Мужики гутарили, что это, мол, не к добру. Такая прорва грибов, не к войне ли? Одних только белых мы насушили тогда чуть ли не 10 килограммов. Папа и брат были удачливыми грибниками. Как это потом пригодилось маме в блокадном Ленинграде!
Много было написано о предвоенных месяцах 1941 года, но так никто и не объяснил, почему царила такая безмятежность, ведь в памяти еще была Финская война. Итак, родители в это лето решили отдыхать на родине предков, в Смоленской области. Выбрали деревню на красивой речке Вазузе, в школе которой когда-то учительствовала моя бабушка. Там и я родилась. Мы поселились в маленькой избушке как раз напротив школы. Односельчане, кто помнил бабушку по школе, радушно отнеслись к нам и помогали, чем могли. Бабушка окончила Епархиальное училище и была учительницей младших классов. В это время проходила реформа словесности, менялось правописание. Чтобы детишки лучше запоминали, как надо писать, бабушка в стихотворной форме написала Методику. Органы Народного образования высоко оценили ее работу. В семейном архиве сохранилась Благодарственная Грамота, выданная ей за проделанную работу, за подписью самого Императора Николая II.
Итак, мы обустроились, и потекла спокойная жизнь. Пока ничто не предвещало беды, только цыганка, проходившая по деревне с двумя малыми детьми, попросила у бабушки зеркальце, чтобы погадать. Денег не взяла и сказала, что через пару недель начнутся очень тяжелые события. Так и случилось.
Уже через пару месяцев в этих местах недалеко от города Вязьмы разыграются трагические события.
Начало лета 1941 года было солнечным, теплым, в садах уже начали зреть ягоды. К радости детишек, над деревней стали часто летать небольшие краснозвездные самолеты. Летали низко, хорошо были видны летчики в шлемах и больших очках. Мы всегда махали им руками. Вскоре в деревне расположилась небольшая военная часть, от военных мы узнали, что началась война. Когда военных спрашивали: «Что? Как?», они отвечали: «Живите, как живете – мы быстро расправимся с немцами». Потом все чаще стали появляться слухи, что наши бойцы отступают то на одном фронте, то на другом. Бабушка быстро собрала вещи, и мы выехали к ее старинным друзьям, живущим в Новом Дугине.
Кроме нас, у них в доме поселились еще несколько семей из окрестных деревень. У хозяев по фамилии Кухто (муж с женой и сын-юноша) был справный дом и какая-то животина. По вечерам после всех дел взрослые встревоженно обсуждали, что же делать. Хозяева не могли бросить хозяйство, а вот бабушке советовали поскорее возвращаться в Ленинград.
Нас посадили на поезд, направлявшийся в Ленинград, снабдили необходимым пропитанием. Ситуация была тревожной, мимо проходило много поездов с ранеными, отправлявшимися в тыл. Наш поезд шел медленно, пропуская эти поезда, а на остановках со всех сторон бежали люди с пожитками, и вскоре в вагоне стало не протолкнуться. У нас было сидячее местечко для бабушки, а для нас с братом – третья полка. Остальные стояли, заняв все пространство вагона. Мы подъезжали к Ржеву ночью, и те, кто мог что-то увидеть из вагона, говорили, что впереди все в зареве огня. Это горел город Ржев. Однако поезд наш проехал к городу и встал недалеко от вокзала. Рядом с нашим составом стояли еще два: один с ранеными и второй с вооружением для фронта. А фронт уже был рядом.
Я смотрела в окно и была заворожена тем, что увидела. На фоне черного неба, окаймленного огнем пожара, виднелись небольшие огоньки, спускавшиеся к земле, и сверху еще летели белые листочки. Кто-то из тех, кто понимал ситуацию, объяснил, что сброшен немецкий десант, и у каждого парашютиста есть фонарь, а листочки – это немецкие листовки. Более отважные, спрыгнув со стоящего поезда, подобрали эти листовки. Я помню, что недалеко от нас, где мы расположились, оказался высокий мужчина с такой листовкой, и он стал громко читать текст. Я помню, о чем он читал. В листовке говорилось, что нам не о чем беспокоиться – нам несут мир и покой. «Немецкая армия идет к вам, чтобы дать вам свободу от большевизма... Сын Сталина Яков Джугашвили сдался в плен, и ему созданы все условия для жизни. Не сопротивляйтесь, сдавайтесь в плен, и вам будет обеспечена свободная жизнь» – и что-то дальше в том же духе. Не успел мужчина дочитать текст, как неожиданно для всех рядом с ним оказался высокий человек в кожаной куртке. Он схватил читавшего за ворот плаща и потащил за собой. Мужчина не сопротивлялся, люди, мимо которых они протискивались, молча уступали им дорогу. Наступила мертвая тишина. Люди пытались понять, осмыслить все события, произошедшие с ними за последние сутки. Каждый задумался, а что с ним станет дальше.
Наутро, когда я проснулась, оказалось, что поезд наш идет нормальным ходом куда-то вперед. Как просачивается в народе информация – это большая загадка. Говорили, что мужчину, читавшего листовку, расстреляли, что путь на Ленинград перекрыт и что наш поезд идет на восток. Немцы брали Ленинград в кольцо. Так нас привезли в город Рыбинск на Волге. Может, это и спасло нас. Неизвестно, что было бы с нами, окажись мы в блокадном Ленинграде. К счастью, две младшие бабушкины сестры жили одна в городе Горьком, другая в Куйбышеве, на это и рассчитывала наша дальновидная бабуля.
В Рыбинске мы пересели на приличный теплоход и отплыли в Горький. Наша бабушка заболела. Только можно себе представить, что она с двумя детьми пережила и выдержала за последнее время. Капитан теплохода распорядился поместить нас в отдельную каюту. Тут мы из ада попали в рай – солнечно, тепло, красотища вокруг невероятная и какие-то очень отзывчивые люди рядом. Плывем мы. Бабушка лежит, отвернувшись к стенке, не стонет. Я рядом с ней и прислушиваюсь к ее дыханию. Абратишка весь теплоход облазил, все ему интересно. Вырастет и станет настоящим морским офицером, как он и мечтал. Вдруг в каюту без стука, без слов входит человек средних лет приличной наружности. Он тщательно бегающим взглядом оглядел всю каюту, не обращая внимания ни на меня, ни на лежащую бабушку. Подошел к столику, на котором стояла сахарница, и без спроса прямо пальцами попробовал ее содержимое и молча, как вошел, так и вышел. Я бы не обратила бы на это никакого внимания, только подумала, какой невоспитанный мужчина, если бы он... вскоре не повторил свой маневр. Опять же молча. Только, уходя, он наклонился над бабушкой, чтобы убедиться, спит она или лежит с закрытыми глазами. Шпион, подумала я, ведь все время, что мы ехали в поезде, только о шпионах и говорили. Чтобы проследить за этим человеком, я выскочила на палубу.
Палуба была полна народа. Несмотря на великолепные виды природы, открывающиеся по ходу теплохода, люди стояли молча или тихо разговаривали, не улыбались. Незнакомец вел себя странно, метался из стороны в сторону. Что-то выискивал, высматривал. Я решила рассказать о своих наблюдениях капитану. Капитаном оказался солидный мужчина по форме одетый с добрейшей улыбкой и шикарными усами. Он сразу же расположил меня к себе и внимательно выслушал. Поблагодарив меня, он отдал честь и сказал, что примет мой рассказ к сведению. Капитан подозвал к себе «странного» пассажира, рядом с ним уже стояли два его помощника, и они попросили пассажира пройти с ними. На этом я успокоилась.
В Горьком нас не ждали, ведь мы никому не могли о себе сообщить. Валентина Михайловна, для меня бабушка Тина, ахнула, открыв дверь и увидев нас, измученных, в грязной летней одежке с узелками в руках.
Дети моего прадеда, простого деревенского священника (из двенадцати родившихся детей выросли только шестеро), все получили хорошее образование. Аиз дочерей только бабушка Тина получила самое лучшее в России женское образование: закончила Бестужевские курсы. Потом она учительствовала, вышла замуж за агронома, родила двоих детей, дочь и сына, что нам оказалось тогда, в 1941 го­ду, очень кстати. Семья поселилась в городе Горьком. Муж бабушки Тины возглавлял областную агрономическую службу. По делу «вредителей» он был репрессирован, но с началом войны выпущен и тут же призван в армию. В конце лета бабушка Тина получила похоронку.
С арестом мужа бабушку Тину уволили с работы и нигде не принимали. Она с двумя детьми не выжили бы, если бы не людская доброта. Совсем незнакомые люди тайком подходили к ней на улице и совали под руку или бросали в сумку кулечки и мешочки с едой. Обе сестры, моя бабушка и бабушка Тина, шепотком рассказывали о своих бедах, ведь мой дедушка тоже был расстрелян в 1937 году. Яприжималась к бабушкиным коленям, когда они так сидели близко, и что-то запоминала и запомнила на всю мою жизнь.
С призывом мужа в армию бабушку Тину восстановили в ее правах, но как на учительскую зарплату прожить с двумя подрастающими детьми, а тут и мы, нищие беженцы, «подвалили».
Необходимо было срочно сообщить в Ленинград, что мы живы-здоровы и находимся в Горьком. В первых письмах мама сообщала, что папа и два младших ее брата воюют. Папа стал высылать свой аттестат в Горький, что было очень кстати. Потом письма перестали приходить, и только одна открытка, замазанная наполовину чем-то черным, «прорвалась». Зоя, дочь бабушки Тины, сообразила протереть одеколоном замазанные строчки, и мы прочли, что Ленинград окружен и его постоянно бомбят. Одна из бомб попала в больницу имени В.Куйбышева на Литейном проспекте, что рядом с нашим домом, много раненых и убитых. Потом связь совсем прервалась.
Серьезной проблемой было нас с братом одеть в какие-нибудь теплые вещи: приближалась зима 1941 года. Зоины вещи перешивались на меня, ее брата Марка – на моего. Что-то перепало и моей бабушке с плеча ее сестры. Меня устроили в детский сад, а брата – в ремесленное училище, ему было 11 лет.
Немцы рвались к Волге, начались сильные бомбежки города, и бабушка решила ехать с нами дальше, в город Куйбышев к младшей сестре. Она и ее муж работали, и детей у них не было.
Мы сели на что-то похожее на лесовоз, расположившись прямо на открытой палубе, как пассажиры IV класса. Отчалили, когда наступила полная темнота. Немецкие самолеты вовсю хозяйничали над Волгой, и днем суда не ходили. Когда мы уже поплыли, в небе завязался воздушный бой. Немцы стреляли трассирующими пулями, оставляющими за собой светящуюся пунктирную линию. Брат убежал на все это смотреть, чем перепугал бабушку, так как его долго не было. Ну а я от страха прижалась к бабушкиной груди и так и сидела, пока не кончился бой. Холода наступали ранние и прибрежные воды уже затягивались льдом, поговаривали о конце навигации. В Куйбышеве мы причалили как раз в годовщину Великой Октябрьской революции.
По случаю переезда в город московского Правительства было запрещено кого-либо высаживать с судна. Спас нас тогда дядя Коля, муж бабушкиной сестры. В хорошем подпитии в Праздник, хорошо одетый, в каракулевой папахе, он вошел на палубу, подхватил нас с братом (бабушка оставалась на берегу, упросив повидаться с родственниками, а мы с братом оставались в качестве залога) и вынес нас на берег. Люди, наблюдавшие за этой сценой, стали выбрасывать наши пожитки вслед за нами, так как трап уже убрали и баржа стала отчаливать.
Боже! Сколько радости было – мы с братом впервые виделись с дядей Колей, бабушка Тоня в это время была на окопах. Своих детей у них не было, а дядя очень любил детей. Потом, когда от родителей долго не было никаких вестей, они с женой часто заводили разговор о нашем усыновлении.
Поздней осенью 1943 года родители наконец-то приехали с нами повидаться, и я впервые увидела папу в военной форме, уже, кажется, в погонах со звездой майора. От радостной встречи дядя Коля и папа хорошо выпили. В таком состоянии папа пошел с нами погулять на берег Волги. На берегу было рассыпано много гороха, который пыталась клевать стая ворон. Неподалеку стоял часовой, но он не реагировал, когда отец стал стрелять по воронам, чтобы их разогнать. Набрав полные карманы гороха, мы, гордые и радостные, вернулись домой. Несколько дней полного счастья...
А вокруг шла шальная война, и развязка еще не была видна.
Коротко о родителях, на долю которых и их поколения легла вся тяжесть военного лихолетья. Мой отец – Червинский Александр Феликсович воевал солдатом в 1-ю Империалистическую войну. В окопах в октябре 1918 года вступил в партию ВКП(б), а с началом Великой Отечественной войны пошел в ополчение на Ленинградский фронт. Был ранен, после госпиталя его направили в Москву в качестве преподавателя в Бронетанковой академии. Когда в 1943 году в Рязани формировалась 1-я Польская армия, его перевели в Рязань. Эта армия вместе с Красной Армией, понесшей огромные потери, шла с боями и освобождала Польшу. С 1944 по 1954 год отец работал в военных училищах в Польской Народной Республике, а в последние годы в аппарате министра обороны Польской Народной Республики, Маршала Советского Союза К.Рокоссовского.
В мае 1946 года я с мамой выехала по месту работы отца. В сентябре 1946 года в Варшавском госпитале родилась моя сестра, и, когда мы с отцом поехали их забирать, я впервые увидела руины Варшавы. Это было ужасное зрелище. На улице 1-й Армии Польской, где располагалась школа, в которой я училась, на всем ее протяжении по обеим сторонам стояли венки в память о погибших в гестаповских застенках. Наши мальчики как-то проникали туда, а потом рассказывали нам об орудиях пыток.
И теперь, по прошествии стольких лет, когда в телевизионных ток-шоу выступают польские граждане, откровенно плохо относящиеся к нашей стране, к нашему народу, я с горечью думаю, какая же у людей короткая память.
Многострадальная Польша выжила только благодаря нашему народу, который искренне и сердечно всегда относился к полякам, западным славянам. Нас разделяли Вера (ритуалы) и история совместных войн, но культура у нас была общей.
У нашей семьи и у меня лично было много друзей-поляков, к сожалению, они уже ушли из жизни. Последующие поколения поляков знают только то, что они хотят знать, и то, что хорошо оплачивается.
Моя мать – Червинская Любовь Васильевна по профессии химик-технолог пищевой промышленности. Когда немцы, в первые же месяцы войны, разбомбили в Ленинграде Бадаевские склады с провиантом, что привело к массовым смертям от голода зимой 1941–1942 годов, мама вместе с другими разработала технологию очищения сахара и других пищевых продуктов, спекшихся с землей. Их можно было употреблять в пищу. Сохранились в семейном архиве несколько методик под грифом «Секретно» по переработке хвои, коры и прочей растительности в различные концентраты. Они шли в магазины города. Мама оставалась в блокадном Ленинграде до января 1943 года, когда выехала в Москву к отцу. До отъезда в Польшу в Москве она работа главным инженером Мосгорпищепромсоюза (тогда это была кооперативная организация). В Польше не хватало таких специалистов, и ее пригласили на должность директора маргариновых заводов. Параллельно с основной работой родители преподавали сначала в Гданьском, потом в Варшавском университетах, там не было своих специалистов по гуманитарным дисциплинам.
Я горжусь своими родителями, они столько выдержали за годы войны и, к счастью, выжили, а потом достойно поднимали вооруженные силы, экономику и науку Польской Республики, отдавая все свое умение и знания на благо дружественного нам славянского польского народа.
Прошло много лет, но война нет-нет да напоминала о себе. В 60-х годах, тогда еще живя в Ленинграде, я пришла домой после занятий и увидела маму, сидящую за столом и разговаривающую с пожилым человеком, очень плохо одетым, с лицом человека, много пережившего. Его звали Нил Нилыч. Он оказался мужем старшей папиной сестры Анны Феликсовны, погибшей в концлагере. «Ты знаешь, – сказала мама, – он самый настоящий герой и достоин ордена Славы, а у него нет даже простой медальки. Он рассказал мне удивительную историю».
От своей очень близкой подруги я знала факт, о котором нигде не читала. Немцы заняли город Брест без единого выстрела уже 22 июня. Накануне поздно ночью в город пришли несколько тяжелогруженых составов, якобы с углем, а утром горожане увидели, что в городе хозяйничают немцы. Подруга с мамой, бабушкой и младшей сестрой оказались в оккупации почти на четыре года. Выживали как могли.
Было ли это предательство или так сработала немецкая разведка? Я склоняюсь ко второй версии. Настоящий русский человек лучше умрет, чем предаст. Предавали только под изуверскими пытками, и то не каждый.
Немецкая волна очень быстро докатилась от Бреста до Смоленской области. В одном из колхозов работал Нил Нилыч пастухом. И решил он, что не отдаст своих коров немцам. Собрал он свое стадо и погнал его на восток, чутьем, слухом уводил он его от боев. По дороге к нему прибивались другие коровы и другие пастухи, и так они ночами продвигались вперед к своим. Он с компанией довел-таки коровок в более спокойные места и сдал под расписку. Ведь он отвечал головой за каждую из них. Я по молодости, да еще куда-то торопилась, к сожалению, в подробности не вникала. Нил Нилыч прожил у нас дней пять, насколько его отпустили. На дорогу его снабдили деньгами, едой, вещами, одели. Это был настоящий Человек, мудрый, отважный и очень скромный.
Второй случай. В 1973 году наши польские друзья, когда-то учившиеся вГданьском университете и помнящие маму как преподавателя, пригласили нас ссестрой погостить у них. Мы отдыхали в Польше около трех недель, объездив наиболее интересные и незнакомые места. Друзья кредитовали нас, но деньги уже заканчивались. В поезде соседями оказались муж и жена, которые гостили у родственников в Варшаве. На польской границе таможенница задает вопрос, везем ли мы злотые и сколько. Я показала оставшиеся гроши, а женщина ответила, что везет все, вот только косынку успела себе купить. И тут уже ее стали спрашивать строго и с пристрастием, как это так могло случиться, и еще громко возмущались.
Оказалось, на второй день приезда в Варшаву у мужа случился тяжелый инфаркт. Его положили в клинику, и жена все дни отпуска просидела с ним, сберегая деньги на крайний случай. Наконец она решилась увезти его домой.
От польской границы до Бреста поезд шел не очень быстро. Мужчина, все время лежавший, встал, вышел в коридор так и простоял там почти до Бреста. Я несколько раз выходила посмотреть на ничем не засеянные окрестные поля. Один раз я сбоку посмотрела на соседа по купе и увидела, как у него текут слезы, и ушла, чтобы не смущать его. Минут через десять я вернулась в коридор. Он уже не плакал, а помолчав, стал мне рассказывать. Его часть попала в плен к немцам уже в первые дни войны. Оставили их под охраной в чистом поле. Пленных солдат пригоняли большими партиями все чаще и чаще. Немцы срочно обносили поле колючей проволокой с вышками. Ни воды, ни еды им не давали, если приносили ведро воды, то тут же выливали на землю – пейте мол! Пленные выжимали сок из травы и питались травой, но травы становилось все меньше. Ногтями вырывали корни и жевали их прямо с землей, ели попадавшихся жуков, червей... Людей превращали в дикарей, постоянно издеваясь над ними.
С наступлением холодов пришлось руками выкапывать себе ямы, чтобы как-то согреваться. Он замолчал и больше ничего не говорил. Я не решилась спросить, как же он выжил...
Как можно такое забыть.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕМ БРАТЕ

Военную традицию семьи продолжил мой родной брат – Ральф Александрович Червинский (22.3.1930–14.03.1997). В июле 45-го бабушка, брат и я – после четырехлетнего отсутствия, наконец, вернулись в Ленинград. Мама вернулась раньше. Когда мы ее провожали на Ленинградском вокзале, в Москве был салют по поводу освобождения Варшавы. В Ленинграде мы жили в доме, стоявшем на углу Невского и Литейного проспектов. Из окон хорошо просматривалась часть Невского, ведущего к Дворцовой площади и часть Владимирского проспекта. Воины Ленинградского фронта шли на парад колонной, заворачивая с Владимирского на Невский проспект. На Дворцовой площади, их ожидало правительство Ленинградского округа. Во главе колонны шла группа солдат в темно-зеленой форме – при всех наградах. То есть в том, в чем они выступали на параде в Москве. Мы все, кто был дома, высунулись в окно и увидели солдата, смотревшего и махавшего нам. Это был Мавр Васильевич. Бабушка готовила праздничный обед. Вскоре мы встретили нашего дорогого сына, брата, дядю, он пришел парадной форме и даже с автоматом. Улучив момент, я взялась за автомат, но смогла только слегка приподнять его.
Наконец-то началась мирная жизнь. Кому надлежало учиться – сели за парты. Дядя поступил в вуз, брат Ральф закончил 7-й класс и выбрал путь морского офицера. Он пошел в Подготовительное морское училище, которое окончил с серебряной медалью. Из этого первого набора потом сформировалось 1-е Балтийское высшее военно-морское училище подводного плавания. Когда курсанты через четыре года стали морскими офицерами, на них, в морской форме с кортиками, заглядывались все девушки. Брат был разносторонне талантлив: играл на фортепиано и аккордеоне, занимался разными видами спорта и профессионально – баскетболом (в 1950 году их команда выиграла первенство чемпионата ВМС), имел 1-й спортивный разряд по шахматам. Кроме того, он был компанейским и веселым человеком. Вокруг него всегда были друзья. Одним из них был Виктор Конецкий, начавший службу с аварийного судна и ставший известным советским писателем.
Ребят распределяли по флотам. Брат попал на Северный флот и стал служить штурманом на эсминце «Неистовый», потом на других. После Североморска он был переведен в Кронштадт. За эти годы он заочно окончил математико-механический факультет Ленинградского государственного университета и увлекся научной работой. В 1967 году проходила арабско-израильская война, в которой израильтяне впервые активно применяли методы радиоэлектронной борьбы. Война быстро закончилась в их пользу, и это направление в тактике морского боя стало основой научной работы Ральфа Александровича. Его пригласили на работу в город Петергоф, в котором он проработал до конца своих дней. В 1968 году он защитил кандидатскую диссертацию, в 1971 году – докторскую, получил звание капитана первого ранга, стал профессором, получил звание заслуженного деятеля науки и техники. По состоянию здоровья демобилизовался, оставаясь в НИИ ­ведущим научным сотрудником и одновременно профессором в Училище им.А.А.Попова. За это время он подготовил много учеников, докторов и кандидатов наук, среди последних – пять женщин, сотрудниц его отдела. Ральф Александрович подсчитал, что по количеству научных сотрудников высокой категории, приходящихся на один квадратный километр города Петергофа, так называемая наукоемкость, ставит город на первое место среди всех мировых научных центров. И он загорелся идеей создать в Петергофе особый Научный центр со множеством передовых научных направлений. Эти идеи были опубликованы в нескольких номерах «Вечернего Петергофа». К сожалению, наступили времена, когда Флот стал не нужен: корабли разрезались на металлолом, а моряки списывались на берег. Ральф Александрович переносил происходящее как свою личную трагедию, и это не могло не сказаться на резком ухудшении его здоровья.
14 марта 1997 года он ушел из жизни.

ЧЕРВИНСКАЯ ИЯ АЛЕКСАНДРОВНА