Червинская Любовь Васильевна
Родилась 7 февраля 1908 года, село Бехтеево,
Сычевского уезда Смоленской области

Червинский Александр Феликсович
Родился 10 марта 1897 года деревня Вишенки
Поречского уезда Смоленской области

До войны была такая семейная традиция – после моего дня рождения 1 июня нас со старшим братом и с бабушкой отправляли из Ленинграда куда-нибудь «на природу». Через какое-то время к нам приезжали родители, и по окончании их отпусков, уже вместе, мы возвращались домой.

СЕМЬЯ ЧЕРВИНСКИХ

В 1940 году так мы отдыхали на Селигере. Лето было редкостно урожайным, особенно на ягоды и грибы. Мужики гутарили, что это, мол, не к добру. Такая прорва грибов, не к войне ли? Одних только белых мы насушили тогда чуть ли не 10 килограммов. Папа и брат были удачливыми грибниками. Как это потом пригодилось маме в блокадном Ленинграде!
Много было написано о предвоенных месяцах 1941 года, но так никто и не объяснил, почему царила такая безмятежность, ведь в памяти еще была Финская война. Итак, родители в это лето решили отдыхать на родине предков, в Смоленской области. Выбрали деревню на красивой речке Вазузе, в школе которой когда-то учительствовала моя бабушка. Там и я родилась. Мы поселились в маленькой избушке как раз напротив школы. Односельчане, кто помнил бабушку по школе, радушно отнеслись к нам и помогали, чем могли. Бабушка окончила Епархиальное училище и была учительницей младших классов. В это время проходила реформа словесности, менялось правописание. Чтобы детишки лучше запоминали, как надо писать, бабушка в стихотворной форме написала Методику. Органы Народного образования высоко оценили ее работу. В семейном архиве сохранилась Благодарственная Грамота, выданная ей за проделанную работу, за подписью самого Императора Николая II.
Итак, мы обустроились, и потекла спокойная жизнь. Пока ничто не предвещало беды, только цыганка, проходившая по деревне с двумя малыми детьми, попросила у бабушки зеркальце, чтобы погадать. Денег не взяла и сказала, что через пару недель начнутся очень тяжелые события. Так и случилось.
Уже через пару месяцев в этих местах недалеко от города Вязьмы разыграются трагические события.
Начало лета 1941 года было солнечным, теплым, в садах уже начали зреть ягоды. К радости детишек, над деревней стали часто летать небольшие краснозвездные самолеты. Летали низко, хорошо были видны летчики в шлемах и больших очках. Мы всегда махали им руками. Вскоре в деревне расположилась небольшая военная часть, от военных мы узнали, что началась война. Когда военных спрашивали: «Что? Как?», они отвечали: «Живите, как живете – мы быстро расправимся с немцами». Потом все чаще стали появляться слухи, что наши бойцы отступают то на одном фронте, то на другом. Бабушка быстро собрала вещи, и мы выехали к ее старинным друзьям, живущим в Новом Дугине.
Кроме нас, у них в доме поселились еще несколько семей из окрестных деревень. У хозяев по фамилии Кухто (муж с женой и сын-юноша) был справный дом и какая-то животина. По вечерам после всех дел взрослые встревоженно обсуждали, что же делать. Хозяева не могли бросить хозяйство, а вот бабушке советовали поскорее возвращаться в Ленинград.
Нас посадили на поезд, направлявшийся в Ленинград, снабдили необходимым пропитанием. Ситуация была тревожной, мимо проходило много поездов с ранеными, отправлявшимися в тыл. Наш поезд шел медленно, пропуская эти поезда, а на остановках со всех сторон бежали люди с пожитками, и вскоре в вагоне стало не протолкнуться. У нас было сидячее местечко для бабушки, а для нас с братом – третья полка. Остальные стояли, заняв все пространство вагона. Мы подъезжали к Ржеву ночью, и те, кто мог что-то увидеть из вагона, говорили, что впереди все в зареве огня. Это горел город Ржев. Однако поезд наш проехал к городу и встал недалеко от вокзала. Рядом с нашим составом стояли еще два: один с ранеными и второй с вооружением для фронта. А фронт уже был рядом.
Я смотрела в окно и была заворожена тем, что увидела. На фоне черного неба, окаймленного огнем пожара, виднелись небольшие огоньки, спускавшиеся к земле, и сверху еще летели белые листочки. Кто-то из тех, кто понимал ситуацию, объяснил, что сброшен немецкий десант, и у каждого парашютиста есть фонарь, а листочки – это немецкие листовки. Более отважные, спрыгнув со стоящего поезда, подобрали эти листовки. Я помню, что недалеко от нас, где мы расположились, оказался высокий мужчина с такой листовкой, и он стал громко читать текст. Я помню, о чем он читал. В листовке говорилось, что нам не о чем беспокоиться – нам несут мир и покой. «Немецкая армия идет к вам, чтобы дать вам свободу от большевизма... Сын Сталина Яков Джугашвили сдался в плен, и ему созданы все условия для жизни. Не сопротивляйтесь, сдавайтесь в плен, и вам будет обеспечена свободная жизнь» – и что-то дальше в том же духе. Не успел мужчина дочитать текст, как неожиданно для всех рядом с ним оказался высокий человек в кожаной куртке. Он схватил читавшего за ворот плаща и потащил за собой. Мужчина не сопротивлялся, люди, мимо которых они протискивались, молча уступали им дорогу. Наступила мертвая тишина. Люди пытались понять, осмыслить все события, произошедшие с ними за последние сутки. Каждый задумался, а что с ним станет дальше.
Наутро, когда я проснулась, оказалось, что поезд наш идет нормальным ходом куда-то вперед. Как просачивается в народе информация – это большая загадка. Говорили, что мужчину, читавшего листовку, расстреляли, что путь на Ленинград перекрыт и что наш поезд идет на восток. Немцы брали Ленинград в кольцо. Так нас привезли в город Рыбинск на Волге. Может, это и спасло нас. Неизвестно, что было бы с нами, окажись мы в блокадном Ленинграде. К счастью, две младшие бабушкины сестры жили одна в городе Горьком, другая в Куйбышеве, на это и рассчитывала наша дальновидная бабуля.
В Рыбинске мы пересели на приличный теплоход и отплыли в Горький. Наша бабушка заболела. Только можно себе представить, что она с двумя детьми пережила и выдержала за последнее время. Капитан теплохода распорядился поместить нас в отдельную каюту. Тут мы из ада попали в рай – солнечно, тепло, красотища вокруг невероятная и какие-то очень отзывчивые люди рядом. Плывем мы. Бабушка лежит, отвернувшись к стенке, не стонет. Я рядом с ней и прислушиваюсь к ее дыханию. Абратишка весь теплоход облазил, все ему интересно. Вырастет и станет настоящим морским офицером, как он и мечтал. Вдруг в каюту без стука, без слов входит человек средних лет приличной наружности. Он тщательно бегающим взглядом оглядел всю каюту, не обращая внимания ни на меня, ни на лежащую бабушку. Подошел к столику, на котором стояла сахарница, и без спроса прямо пальцами попробовал ее содержимое и молча, как вошел, так и вышел. Я бы не обратила бы на это никакого внимания, только подумала, какой невоспитанный мужчина, если бы он... вскоре не повторил свой маневр. Опять же молча. Только, уходя, он наклонился над бабушкой, чтобы убедиться, спит она или лежит с закрытыми глазами. Шпион, подумала я, ведь все время, что мы ехали в поезде, только о шпионах и говорили. Чтобы проследить за этим человеком, я выскочила на палубу.
Палуба была полна народа. Несмотря на великолепные виды природы, открывающиеся по ходу теплохода, люди стояли молча или тихо разговаривали, не улыбались. Незнакомец вел себя странно, метался из стороны в сторону. Что-то выискивал, высматривал. Я решила рассказать о своих наблюдениях капитану. Капитаном оказался солидный мужчина по форме одетый с добрейшей улыбкой и шикарными усами. Он сразу же расположил меня к себе и внимательно выслушал. Поблагодарив меня, он отдал честь и сказал, что примет мой рассказ к сведению. Капитан подозвал к себе «странного» пассажира, рядом с ним уже стояли два его помощника, и они попросили пассажира пройти с ними. На этом я успокоилась.
В Горьком нас не ждали, ведь мы никому не могли о себе сообщить. Валентина Михайловна, для меня бабушка Тина, ахнула, открыв дверь и увидев нас, измученных, в грязной летней одежке с узелками в руках.
Дети моего прадеда, простого деревенского священника (из двенадцати родившихся детей выросли только шестеро), все получили хорошее образование. Аиз дочерей только бабушка Тина получила самое лучшее в России женское образование: закончила Бестужевские курсы. Потом она учительствовала, вышла замуж за агронома, родила двоих детей, дочь и сына, что нам оказалось тогда, в 1941 го­ду, очень кстати. Семья поселилась в городе Горьком. Муж бабушки Тины возглавлял областную агрономическую службу. По делу «вредителей» он был репрессирован, но с началом войны выпущен и тут же призван в армию. В конце лета бабушка Тина получила похоронку.
С арестом мужа бабушку Тину уволили с работы и нигде не принимали. Она с двумя детьми не выжили бы, если бы не людская доброта. Совсем незнакомые люди тайком подходили к ней на улице и совали под руку или бросали в сумку кулечки и мешочки с едой. Обе сестры, моя бабушка и бабушка Тина, шепотком рассказывали о своих бедах, ведь мой дедушка тоже был расстрелян в 1937 году. Яприжималась к бабушкиным коленям, когда они так сидели близко, и что-то запоминала и запомнила на всю мою жизнь.
С призывом мужа в армию бабушку Тину восстановили в ее правах, но как на учительскую зарплату прожить с двумя подрастающими детьми, а тут и мы, нищие беженцы, «подвалили».
Необходимо было срочно сообщить в Ленинград, что мы живы-здоровы и находимся в Горьком. В первых письмах мама сообщала, что папа и два младших ее брата воюют. Папа стал высылать свой аттестат в Горький, что было очень кстати. Потом письма перестали приходить, и только одна открытка, замазанная наполовину чем-то черным, «прорвалась». Зоя, дочь бабушки Тины, сообразила протереть одеколоном замазанные строчки, и мы прочли, что Ленинград окружен и его постоянно бомбят. Одна из бомб попала в больницу имени В.Куйбышева на Литейном проспекте, что рядом с нашим домом, много раненых и убитых. Потом связь совсем прервалась.
Серьезной проблемой было нас с братом одеть в какие-нибудь теплые вещи: приближалась зима 1941 года. Зоины вещи перешивались на меня, ее брата Марка – на моего. Что-то перепало и моей бабушке с плеча ее сестры. Меня устроили в детский сад, а брата – в ремесленное училище, ему было 11 лет.
Немцы рвались к Волге, начались сильные бомбежки города, и бабушка решила ехать с нами дальше, в город Куйбышев к младшей сестре. Она и ее муж работали, и детей у них не было.
Мы сели на что-то похожее на лесовоз, расположившись прямо на открытой палубе, как пассажиры IV класса. Отчалили, когда наступила полная темнота. Немецкие самолеты вовсю хозяйничали над Волгой, и днем суда не ходили. Когда мы уже поплыли, в небе завязался воздушный бой. Немцы стреляли трассирующими пулями, оставляющими за собой светящуюся пунктирную линию. Брат убежал на все это смотреть, чем перепугал бабушку, так как его долго не было. Ну а я от страха прижалась к бабушкиной груди и так и сидела, пока не кончился бой. Холода наступали ранние и прибрежные воды уже затягивались льдом, поговаривали о конце навигации. В Куйбышеве мы причалили как раз в годовщину Великой Октябрьской революции.
По случаю переезда в город московского Правительства было запрещено кого-либо высаживать с судна. Спас нас тогда дядя Коля, муж бабушкиной сестры. В хорошем подпитии в Праздник, хорошо одетый, в каракулевой папахе, он вошел на палубу, подхватил нас с братом (бабушка оставалась на берегу, упросив повидаться с родственниками, а мы с братом оставались в качестве залога) и вынес нас на берег. Люди, наблюдавшие за этой сценой, стали выбрасывать наши пожитки вслед за нами, так как трап уже убрали и баржа стала отчаливать.
Боже! Сколько радости было – мы с братом впервые виделись с дядей Колей, бабушка Тоня в это время была на окопах. Своих детей у них не было, а дядя очень любил детей. Потом, когда от родителей долго не было никаких вестей, они с женой часто заводили разговор о нашем усыновлении.
Поздней осенью 1943 года родители наконец-то приехали с нами повидаться, и я впервые увидела папу в военной форме, уже, кажется, в погонах со звездой майора. От радостной встречи дядя Коля и папа хорошо выпили. В таком состоянии папа пошел с нами погулять на берег Волги. На берегу было рассыпано много гороха, который пыталась клевать стая ворон. Неподалеку стоял часовой, но он не реагировал, когда отец стал стрелять по воронам, чтобы их разогнать. Набрав полные карманы гороха, мы, гордые и радостные, вернулись домой. Несколько дней полного счастья...
А вокруг шла шальная война, и развязка еще не была видна.
Коротко о родителях, на долю которых и их поколения легла вся тяжесть военного лихолетья. Мой отец – Червинский Александр Феликсович воевал солдатом в 1-ю Империалистическую войну. В окопах в октябре 1918 года вступил в партию ВКП(б), а с началом Великой Отечественной войны пошел в ополчение на Ленинградский фронт. Был ранен, после госпиталя его направили в Москву в качестве преподавателя в Бронетанковой академии. Когда в 1943 году в Рязани формировалась 1-я Польская армия, его перевели в Рязань. Эта армия вместе с Красной Армией, понесшей огромные потери, шла с боями и освобождала Польшу. С 1944 по 1954 год отец работал в военных училищах в Польской Народной Республике, а в последние годы в аппарате министра обороны Польской Народной Республики, Маршала Советского Союза К.Рокоссовского.
В мае 1946 года я с мамой выехала по месту работы отца. В сентябре 1946 года в Варшавском госпитале родилась моя сестра, и, когда мы с отцом поехали их забирать, я впервые увидела руины Варшавы. Это было ужасное зрелище. На улице 1-й Армии Польской, где располагалась школа, в которой я училась, на всем ее протяжении по обеим сторонам стояли венки в память о погибших в гестаповских застенках. Наши мальчики как-то проникали туда, а потом рассказывали нам об орудиях пыток.
И теперь, по прошествии стольких лет, когда в телевизионных ток-шоу выступают польские граждане, откровенно плохо относящиеся к нашей стране, к нашему народу, я с горечью думаю, какая же у людей короткая память.
Многострадальная Польша выжила только благодаря нашему народу, который искренне и сердечно всегда относился к полякам, западным славянам. Нас разделяли Вера (ритуалы) и история совместных войн, но культура у нас была общей.
У нашей семьи и у меня лично было много друзей-поляков, к сожалению, они уже ушли из жизни. Последующие поколения поляков знают только то, что они хотят знать, и то, что хорошо оплачивается.
Моя мать – Червинская Любовь Васильевна по профессии химик-технолог пищевой промышленности. Когда немцы, в первые же месяцы войны, разбомбили в Ленинграде Бадаевские склады с провиантом, что привело к массовым смертям от голода зимой 1941–1942 годов, мама вместе с другими разработала технологию очищения сахара и других пищевых продуктов, спекшихся с землей. Их можно было употреблять в пищу. Сохранились в семейном архиве несколько методик под грифом «Секретно» по переработке хвои, коры и прочей растительности в различные концентраты. Они шли в магазины города. Мама оставалась в блокадном Ленинграде до января 1943 года, когда выехала в Москву к отцу. До отъезда в Польшу в Москве она работа главным инженером Мосгорпищепромсоюза (тогда это была кооперативная организация). В Польше не хватало таких специалистов, и ее пригласили на должность директора маргариновых заводов. Параллельно с основной работой родители преподавали сначала в Гданьском, потом в Варшавском университетах, там не было своих специалистов по гуманитарным дисциплинам.
Я горжусь своими родителями, они столько выдержали за годы войны и, к счастью, выжили, а потом достойно поднимали вооруженные силы, экономику и науку Польской Республики, отдавая все свое умение и знания на благо дружественного нам славянского польского народа.
Прошло много лет, но война нет-нет да напоминала о себе. В 60-х годах, тогда еще живя в Ленинграде, я пришла домой после занятий и увидела маму, сидящую за столом и разговаривающую с пожилым человеком, очень плохо одетым, с лицом человека, много пережившего. Его звали Нил Нилыч. Он оказался мужем старшей папиной сестры Анны Феликсовны, погибшей в концлагере. «Ты знаешь, – сказала мама, – он самый настоящий герой и достоин ордена Славы, а у него нет даже простой медальки. Он рассказал мне удивительную историю».
От своей очень близкой подруги я знала факт, о котором нигде не читала. Немцы заняли город Брест без единого выстрела уже 22 июня. Накануне поздно ночью в город пришли несколько тяжелогруженых составов, якобы с углем, а утром горожане увидели, что в городе хозяйничают немцы. Подруга с мамой, бабушкой и младшей сестрой оказались в оккупации почти на четыре года. Выживали как могли.
Было ли это предательство или так сработала немецкая разведка? Я склоняюсь ко второй версии. Настоящий русский человек лучше умрет, чем предаст. Предавали только под изуверскими пытками, и то не каждый.
Немецкая волна очень быстро докатилась от Бреста до Смоленской области. В одном из колхозов работал Нил Нилыч пастухом. И решил он, что не отдаст своих коров немцам. Собрал он свое стадо и погнал его на восток, чутьем, слухом уводил он его от боев. По дороге к нему прибивались другие коровы и другие пастухи, и так они ночами продвигались вперед к своим. Он с компанией довел-таки коровок в более спокойные места и сдал под расписку. Ведь он отвечал головой за каждую из них. Я по молодости, да еще куда-то торопилась, к сожалению, в подробности не вникала. Нил Нилыч прожил у нас дней пять, насколько его отпустили. На дорогу его снабдили деньгами, едой, вещами, одели. Это был настоящий Человек, мудрый, отважный и очень скромный.
Второй случай. В 1973 году наши польские друзья, когда-то учившиеся вГданьском университете и помнящие маму как преподавателя, пригласили нас ссестрой погостить у них. Мы отдыхали в Польше около трех недель, объездив наиболее интересные и незнакомые места. Друзья кредитовали нас, но деньги уже заканчивались. В поезде соседями оказались муж и жена, которые гостили у родственников в Варшаве. На польской границе таможенница задает вопрос, везем ли мы злотые и сколько. Я показала оставшиеся гроши, а женщина ответила, что везет все, вот только косынку успела себе купить. И тут уже ее стали спрашивать строго и с пристрастием, как это так могло случиться, и еще громко возмущались.
Оказалось, на второй день приезда в Варшаву у мужа случился тяжелый инфаркт. Его положили в клинику, и жена все дни отпуска просидела с ним, сберегая деньги на крайний случай. Наконец она решилась увезти его домой.
От польской границы до Бреста поезд шел не очень быстро. Мужчина, все время лежавший, встал, вышел в коридор так и простоял там почти до Бреста. Я несколько раз выходила посмотреть на ничем не засеянные окрестные поля. Один раз я сбоку посмотрела на соседа по купе и увидела, как у него текут слезы, и ушла, чтобы не смущать его. Минут через десять я вернулась в коридор. Он уже не плакал, а помолчав, стал мне рассказывать. Его часть попала в плен к немцам уже в первые дни войны. Оставили их под охраной в чистом поле. Пленных солдат пригоняли большими партиями все чаще и чаще. Немцы срочно обносили поле колючей проволокой с вышками. Ни воды, ни еды им не давали, если приносили ведро воды, то тут же выливали на землю – пейте мол! Пленные выжимали сок из травы и питались травой, но травы становилось все меньше. Ногтями вырывали корни и жевали их прямо с землей, ели попадавшихся жуков, червей... Людей превращали в дикарей, постоянно издеваясь над ними.
С наступлением холодов пришлось руками выкапывать себе ямы, чтобы как-то согреваться. Он замолчал и больше ничего не говорил. Я не решилась спросить, как же он выжил...
Как можно такое забыть.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МОЕМ БРАТЕ

Военную традицию семьи продолжил мой родной брат – Ральф Александрович Червинский (22.3.1930–14.03.1997). В июле 45-го бабушка, брат и я – после четырехлетнего отсутствия, наконец, вернулись в Ленинград. Мама вернулась раньше. Когда мы ее провожали на Ленинградском вокзале, в Москве был салют по поводу освобождения Варшавы. В Ленинграде мы жили в доме, стоявшем на углу Невского и Литейного проспектов. Из окон хорошо просматривалась часть Невского, ведущего к Дворцовой площади и часть Владимирского проспекта. Воины Ленинградского фронта шли на парад колонной, заворачивая с Владимирского на Невский проспект. На Дворцовой площади, их ожидало правительство Ленинградского округа. Во главе колонны шла группа солдат в темно-зеленой форме – при всех наградах. То есть в том, в чем они выступали на параде в Москве. Мы все, кто был дома, высунулись в окно и увидели солдата, смотревшего и махавшего нам. Это был Мавр Васильевич. Бабушка готовила праздничный обед. Вскоре мы встретили нашего дорогого сына, брата, дядю, он пришел парадной форме и даже с автоматом. Улучив момент, я взялась за автомат, но смогла только слегка приподнять его.
Наконец-то началась мирная жизнь. Кому надлежало учиться – сели за парты. Дядя поступил в вуз, брат Ральф закончил 7-й класс и выбрал путь морского офицера. Он пошел в Подготовительное морское училище, которое окончил с серебряной медалью. Из этого первого набора потом сформировалось 1-е Балтийское высшее военно-морское училище подводного плавания. Когда курсанты через четыре года стали морскими офицерами, на них, в морской форме с кортиками, заглядывались все девушки. Брат был разносторонне талантлив: играл на фортепиано и аккордеоне, занимался разными видами спорта и профессионально – баскетболом (в 1950 году их команда выиграла первенство чемпионата ВМС), имел 1-й спортивный разряд по шахматам. Кроме того, он был компанейским и веселым человеком. Вокруг него всегда были друзья. Одним из них был Виктор Конецкий, начавший службу с аварийного судна и ставший известным советским писателем.
Ребят распределяли по флотам. Брат попал на Северный флот и стал служить штурманом на эсминце «Неистовый», потом на других. После Североморска он был переведен в Кронштадт. За эти годы он заочно окончил математико-механический факультет Ленинградского государственного университета и увлекся научной работой. В 1967 году проходила арабско-израильская война, в которой израильтяне впервые активно применяли методы радиоэлектронной борьбы. Война быстро закончилась в их пользу, и это направление в тактике морского боя стало основой научной работы Ральфа Александровича. Его пригласили на работу в город Петергоф, в котором он проработал до конца своих дней. В 1968 году он защитил кандидатскую диссертацию, в 1971 году – докторскую, получил звание капитана первого ранга, стал профессором, получил звание заслуженного деятеля науки и техники. По состоянию здоровья демобилизовался, оставаясь в НИИ ­ведущим научным сотрудником и одновременно профессором в Училище им.А.А.Попова. За это время он подготовил много учеников, докторов и кандидатов наук, среди последних – пять женщин, сотрудниц его отдела. Ральф Александрович подсчитал, что по количеству научных сотрудников высокой категории, приходящихся на один квадратный километр города Петергофа, так называемая наукоемкость, ставит город на первое место среди всех мировых научных центров. И он загорелся идеей создать в Петергофе особый Научный центр со множеством передовых научных направлений. Эти идеи были опубликованы в нескольких номерах «Вечернего Петергофа». К сожалению, наступили времена, когда Флот стал не нужен: корабли разрезались на металлолом, а моряки списывались на берег. Ральф Александрович переносил происходящее как свою личную трагедию, и это не могло не сказаться на резком ухудшении его здоровья.
14 марта 1997 года он ушел из жизни.

ЧЕРВИНСКАЯ ИЯ АЛЕКСАНДРОВНА

Категория: ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ

Тушев Трофим Степанович
Родился в 1916 году в селе Домачи
Рязанской губернии Астаповского уезда

Мой отец – Тушев Трофим Степанович, родился в 1916 году в селе Домачи Рязанской губернии Астаповского уезда, (Липецкая область), Лев-Толстовского района. Отец прошел всю войну. У нас в семье сохранились его записи, можно сказать – автобиография нашего Героя.

АВТОБИОГРАФИЯ ОТЦА

«В 1934 году меня послали в железнодорожное ФЗУ станции Лев Толстой (бывшая станция Астапово). После его окончания в 1935 году нас, человек сорок, по разнарядке привезли в Московское вагонное депо станции Москва-Павелецкая, тогда Московско-Донбасской железной дороги, где я проработал сорок четыре года (до 1979 года), минус семь лет армии и войны. Работал сначала слесарем-автоматчиком, потом осмотрщиком вагонов и перед армией был назначен сменным мастером по подготовке пассажирских поездов в рейс.
Осенью 1937 года меня призвали в Красную Армию. Привезли нас в город Минск. Служил рядовым в полковой батарее 76мм на конной тяге, в 4-м стрелковом полку наводчиком. В1939 году должен был демобилизоваться, но неспокойно стало в Европе, и в связи со сложной обстановкой нам добавили еще один год службы. А тут Германия оккупировала Чехословакию, нас выдвинули на границу с Польшей. Наше правительство просило польское правительство, чтобы оно разрешило пройти нашим войскам через ее территорию и оказать помощь Чехословакии, но Польша не разрешила.
1 сентября 1939 года Германия напала на Польшу, тут и наше правительство решило подать руку помощи западным белорусам и украинцам, и мы перешли границу. Наш полк был в Вильно, Барановичах, Лиде, Белостоке, Августове и остановился в крепости Осовец на зимовку. В конце ноября 1939 года вызвали нас в штаб полка, построили на железнодорожной станции, там был сформирован эшелон на Ленинград. В этот эшелон был погружен 160-й отдельный батальон связи, и я стал радистом. Всю дорогу я тренировался на радио и штудировал «морзянку». Ехали долго, в эшелоне сказали, что началась война с белофиннами. Приехали мы в Ленинград ночью, шли по улицам, света нет, город затемнен. Перевезли нас в Сестрорецк под Ленинградом на границу с Финляндией.
А в конце декабря наш батальон вступил в бой. Радисты держали связь, продвигаясь по берегу Финского залива, по Карельскому перешейку. Брали города Ино, Тереоки, остров Койвисто, а также город Выборг. Продвинулись на 18 километров западнее Выборга. 13 марта 1940 года был заключен мир с Финляндией. До конца мая мы стояли на границе с Финляндией за Выборгом.
В 1940 году в начале июня нас привезли на границу с Латвией. 4 июня перешли границу Литвы, войск было немного, сопротивления нам не было никакого. В нашем 160-м отдельном батальоне связи автомашин было больше, чем солдат, и вот машины в одну сторону, а солдаты в другую. Создавалась видимость, что у нас много войск. И так мы пешком по 50–60 километров за сутки прошли чуть не все города и городки, а также и хутора. Постройки в хуторах большинство старые деревянные, ничем от наших не отличались. В городах нас принимал народ бурно с красными флагами. А когда мы проходили какой-либо небольшой город и очень рано утром, на улицах было тихо и пусто, а из некоторых окон жители показывали нам красные флаги. То ли они не успели выйти на улицу, то ли кого-то боялись. В это время младшему командному составу стали присваивать сержантские звания, и мне присвоили звание старшего сержанта. В ноябре 1940 года меня демобилизовали.
Прибыл я опять в депо Москва-Павелецкая, работал сменным мастером по подготовке пассажирских поездов в рейс до 21 сентября 1941 года.
В 1941 году 22 июня Гитлер напал на Советский Союз. Я мог и не быть на этой войне, потому что железнодорожников почти не брали на фронт. Мне же принесли повестку в воскресение. Бронь была на нас в отделе кадров, где у нас был военный отдел. Но я сразу же, в воскресение, пошел в военкомат, и меня привезли в школу на Переяславскую улицу. А когда начальник узнал, что сменный мастер не вышел на работу, и начал меня искать, то уже было поздно, я уже ехал в эшелоне в сторону города Горького (сейчас Нижний Новгород). Нас очень удивляло, почему нас везут не на фронт, а в тыл?
Довезли до станции Ильино Горьковской дороги, в Гороховецкие лагеря, там, рядом с озером Ильино в кустах и ельниках мы увидели громадные гаубицы на гусеничном ходу и большие тягачи «Ворошиловцы», тоже на гусеничном ходу с закрытыми брезентом кузовами. Это был 110-й Гаубичный артиллерийский полк большой мощности имени Ворошилова, только что прибывший из Вилейки, с Западного фронта. Он отступал с боями и потерял процентов тридцать личного состава. Командовал полком Вотинов Африкан Иванович. В полку было четыре дивизиона, по три батареи в каждом, и хозвзвод. В каждой батарее два взвода, по одной гаубице в каждом взводе. Меня зачислили радистом в отделение радио. Радистов было от двенадцати до пятнадцати человек с командным отделением включительно.
До октября 1942 года полк являлся как бы школой, месяца два-три поучат солдат и командиров и из дивизиона формируют артиллерийский полк, пополняют гаубицами, тягой и всем необходимым – и на фронт. С таким полком и убыл на фронт комдив Вотинов. Остались два дивизиона 1-й и 2-й, осталось и название – имени Ворошилова. Командовать прислали комполка Багманова и комиссара Бачина. Оба в летах, пожилые, видимо, были в отставке, или, как принято у военных, в запасе. В начале октября нас отправили в Воронеж, выгрузили в Поворино.
И мы включились в Сталинградскую битву. Сначала на Донском фронте, потом то в одной, то в другой армии. Был награжден медалями «За отвагу» и «За оборону Сталинграда». 2 февраля 1943 года закончились сражения под Сталинградом. Паулюс капитулировал. Все армии стали перевозить по другим фронтам. Наш полк переименовали в 20-ю гвардейскую гаубичную артиллерийскую РГК имени Ворошилова большой мощности бригаду, а в мае 1943 года привезли на станцию Голутвин под Рязанью и соединили с 2-дивизионным полком такой же мощности, прибывшим из-под Саранска. Пока шла битва с фашистами под Курском, Белгородом и Орлом, наша бригада отрабатывала взаимодействие с двумя влившимися дивизионами, а также пополняла потери под Сталинградом.
В июне 1943 года нас погрузили в эшелон и отправили на станцию Миллерово. Своим ходом мы прибыли и заняли позиции напротив деревни Дмитровка, которую занимали немцы на правом берегу реки Миус. А мы окопались на левом. Тут были сосредоточены две наши армии, если не ошибаюсь 2-я и 5-я. В конце июня или в начале июля одной из армий высшим командованием была поставлена задача: форсировать реку Миус километров на 10–15 и окопаться. Была поставлена задача оттянуть немецкие войска на себя от города Харькова, в это время наши войска вели тяжелые бои за этот город.
Часа в четыре утра мы с боем форсировали Миус, взяли деревню Дмитровка и продвинулись за деревню километров на десять по кукурузному полю и остановились. Наш комбат выбрал НП немного южнее деревни в конце балки, заросшей дубняком. Между тремя дубами и небольшими кустами я вырыл яму и установил коротковолновую радиостанцию. Комбат А. Кухновец, в то время еще старший лейтенант, расположился в десяти метрах в маленьком блиндаже с разведчиками и связистами. Немцы отступили, и воцарилась тишина, вечером перепела поют, днем жаворонки. Так продолжалось дня три-четыре. Мне приказали связаться с батареями, одна гаубица стояла в деревне, другая сзади нас километрах в трех, со штабом дивизиона, а также с 4-й и 6-й батареями. И команда – молчать, всякие разговоры в затишье с другими радиостанциями дивизиона нам запрещали. Комбат связь держал только по проволочной связи. На третий или четвертый день разведчики засекли впереди нас у немцев в кукурузе несколько танков. А также в воздухе начали кружить самолеты-разведчики, так называемые «рамы». На четвертый день немцы рано на рассвете пошли на наши позиции в атаку. Мы были метров на триста сзади пехоты у штаба пехотного полка, впереди нас было несколько наших танков. Когда фашисты обрушили на нас артиллерийский огонь и налетела вражеская авиация, то наши встретили их таким же огнем и таким же количеством авиации, так как мы были готовы к бою. И земля заходила ходуном. Я был в наушниках, а в них разрывы снарядов, а также гул моторов самолетов слабо слышны. Но как земля трясется от снарядов, я чувствовал. Посмотрю вверх, а из самолетов сыпятся бомбы, как горох из решета. Проводная связь начала рваться от снарядов, и комбат перешел на радиосвязь. Я в это время был командиром отделения радио, и Кухновец, когда шел на передовую стреляющим, то брал и меня с собой. Бой шел страшный, до захода солнца. Смотрю, комбат треплет меня рукой по голове, так как я его слов не слышу, когда наушники на голове. И говорит, мы отступаем за Миус, свертывай радиостанцию и бегом по балке. Я встал, снял наушники, кругом тихо, только горят танки, машины, разбитые орудия, но немцев нигде нет. Наши не отступили ни на шаг. Когда я поднялся изо рва, а ров мой был еще досками накрыт, то увидел: дубов-то нет, все три иссечены осколками и антенна лежит на одном пеньке, не повреждена. Большая часть ее лежит на земле, и связь была хорошая. Когда мы с радистом прибыли к реке Миус, то ни одной переправы в районе Дмитровки не было (все разбиты авиацией), и мы смастерили плот из бревен. Стемнело. Налетели немецкие и наши ночные бомбардировщики-«кукурузники». Но мы все же переправились через реку на запад.
Когда наши войска взяли Харьков, утром разнеслась команда – занять старые позиции за Дмитровкой и двигаться в наступление на Донбасс. К концу июля, кажется, Донбасс был освобожден от гитлеровцев. Мы прошли по городу Сталино. Иостановили нас немцы на реке Молочная перед Мелитополем. Немцы применили новый прием бомбардировок наших позиций. Внезапно из-под лесных посадок или из-под бугра, или небольшой горы, выскакивает двухмоторный бомбардировщик на бреющем полете и поливает из пушки и пулемета, а также сыплет мелкие бомбы, как гранаты. И вот почти рядом с нами один стервятник, как мы их звали, задевает крылом высокий берег реки Молочная и вдребезги разбивается, остатки самолета полетели в реку. Я тогда нашел в обломках надувной резиновый матрас и до конца войны на нем спал в затишье от боев, у нас таких матрасов еще не было.
Прорвав оборону немцев, в августе или сентябре, мы вышли к Перекопу в Крыму. Но в Крым с ходу пробраться не удалось. Немцы южнее Запорожья перешли в контратаку и отрезали нас на Перекопе от наших основных частей. Так как наших частей в Мелитополе и в Донбассе было много, то наши контрударом отрезали немецкую группировку от Днепра и создали угрозу окружения. Нам объявили, что немцы много танков, машин и своего вооружения побросали в Днепр, чтобы не досталось нам, а сами кто как мог переправлялись через Днепр. Много их было убито и потоплено. Всю зиму у нас с немцами шли перестрелки. Прорвать на Перекопе фронт не удавалось.
В конце марта наши части форсировали Сиваш и заняли плацдарм севернее Джанкоя в районе какого-то озера, кажется Айгульское. Это озеро отделено от Сиваша узкой полосой суши, и южный его берег занимали немцы. Ночью в конце марта соорудили из сосновых бревен мост через Сиваш, и наш 2-й дивизион, под командованием майора Горохова, переправился по этому мосту на малую землю. От наших гаубиц и тракторов мост ходуном ходил, трясся, вот-вот развалится, но все обошлось благополучно. Немецкая авиация начала нас сильно бомбить, как узнали о наших частях на крымской земле. Тут уже много скопилось пехоты и мелкой артиллерии из 51-й армии.
Как-то в начале апреля налетели немецкие бомбардировщики и осколком бомбы перебили ногу выше колена майору Горохову, и он умер у нас на глазах. Командиром 2-го дивизиона был назначен Нечаев из политотдела бригады. (С ним мы и закончили войну, и участвовали в Параде Победы 24 июня 1945 года.)
8 апреля после сильнейшей снежной пурги перешли в наступление, пехота и мы форсировали Айгульское озеро с помощью саперов на резиновых или брезентовых лодках, а техника после артподготовки и бомбового удара двинулась через небольшой перешеек между Сивашом и этим озером. Немцы отчаянно сопротивлялись. Особенно много самоходных орудий «Фердинанд» било по нашим танкам на перешейке. А переправу в озере обстреливали истребители-мессершмитты. Много наших пехотинцев было убито, и они плавали на непотопляемых кругах вместе с автоматами. Но мы быстро обратили немцев в бегство, и до Симферополя мы их гнали почти без боя. С нами вместе прорвали оборону и на Перекопе, где участвовали основные силы нашей бригады. Симферополь и Бахчисарай были быстро взяты. Я помню, как стоял рядом с фонтаном, который воспел Пушкин: «Как из слез затворницы образовался ручей, потом речушка, а потом поток. Расстелен круглый ковер, где у Хана от 300 жен играли дети».
Потом в одну ночь опустели татарские деревни, мы спрашивали, что случилось, куда делись люди, нам сказали, что Сталин за предательство выселил всех. Крымские татары в разговоре с нами, особенно молодежь, восхваляли Гитлера. Они устраивали с немцами разные спортивные соревнования. Видимо, немцы им создали благоприятные условия. Но со стороны Сталина была и несправедливость. Он выселил и те татарские семьи, сыновья и мужья в которых были в рядах Красной Армии и много имели наград за боевые заслуги.
В Крыму наша 20-я бригада сначала штурмовала горы, а потом и Севастополь. На Сапун-гору мы поднимались ночью, точно там же, где сейчас стоит диорама на Сапун-горе. Авиация немцев бомбила мелкими бомбами, и когда бомбы взрывались, то впечатление было такое, будто брызги от крупного дождя, только красные. Добрались мы до верха, стало рассветать, заняли наблюдательный пункт, так как гора была вся изрыта траншеями и воронками. Гаубицы стояли на противоположной стороне горы в виноградниках и били сначала по горе, а потом по равнине. Деревьев на этой равнине почти не было, на горе колючий кустарник разрезал руки, если его заденешь. Немцы на равнине не выдержали и отступили в Севастополь. Но и мы пошли на Севастополь, чтобы не отставать от немцев. Нам навстречу возвращались с бомбежки передовых позиций семь штурмовиков Ил-2, и один летчик, видимо, не сбросил одну бомбу, а отставать от группы не хотел, снизился так низко и сбросил ее в наше расположение, где мы шли, но, к счастью, она не разорвалась. После короткого боя на окраине мы заняли Малахов курган, там стояли стационарные недействующие огромные артиллерийские орудия, а также железобетонные укрытия. Мы заняли их, стреляли сначала по указанию командира пехотной дивизии, а потом наш комбриг Багманов дал указания вести обстрел уходящих кораблей из Северной бухты. 8 мая мы сменили позицию и заняли наблюдательный пункт на правом берегу Северной бухты. Там 9 мая 1944 года закончили освобождение Крыма и Севастополя. Нашей бригаде присвоили наименование Севастопольской, наградили орденом Суворова II степени. Командира батареи наградили орденом Богдана Хмельницкого. Меня представили к ордену Красной Звезды, но мне дали медаль «За боевые заслуги».
Из Севастополя нас перевезли в начале лета под Оршу, освобождать Белоруссию. Когда мы, радисты, оборудовали себе блиндаж, накрыли его в три наката бревнами и закопали землей, там можно было спать вчетвером. Еще наступление не начинали, день выдался жаркий, мы, три радиста и один разведчик, легли отдохнуть и уснули. Вдруг страшный взрыв, накаты все разлетелись, и нас засыпало землей, но мы оказались все живы, только разведчику поранило сильно руку. Хорошо, что с нами был бригадный врач, который и оказал первую помощь. В белорусских лесах и болотах я тяжело заболел малярией.
После Белоруссии нашу дивизию перекинули на Куршскую косу на Балтийском море. За взятие города Кенигсберга я был награжден орденом Красной Звезды и медалью «За взятие Кенигсберга».
Войну я закончил на границе с Польшей, где я ее и начинал. После войны я вернулся в вагонное депо станции Москва-Павелецкая. Окончив центральные технические курсы при МПС, какое-то время работал помощником начальника вагонного депо. В 1979 году отсюда же ушел на пенсию».
Отца не стало 13 сентября 2004 года.

ТУШЕВА ТАТЬЯНА ТРОФИМОВНА

Категория: ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ

Филиппов Петр Васильевич
Родился в 1928 году в деревне Затишье
Задонского района Липецкой (тогда Орловской) области

СЫН ПОЛКА

Филиппов Петр Васильевич родился в 1928 году в деревне Затишье Задонского района Липецкой (тогда Орловской) области.
В 1942 году, в 14 лет, сбежал на фронт. Был сыном полка. Своенного времени сохранилась одна фотография.
После войны работал на стройках по восстановлению народного хозяйства. Своего сына, родившегося в 1950 году, назвал Федором в память о старшем брате, погибшем в 1942 году под Смоленском. Умер рано от болезней в 1958 году.

ФИЛИППОВА РИММА АЛЕКСАНДРОВНА, РОДСТВЕННИЦА

Категория: ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ

Трунович Мария Никитична
Родилась в сентябре 1912 года
в Витебской области

Я хочу рассказать об удивительной семье, уроженцах местечка Улла Витебской области Белоруссии, частью которой волею судьбы я стала.

СЕМЬЯ ТРУНОВИЧ

Родоначальником этой огромной семьи был плотогонщик Никита Степанович Трунович. У него и его жены Александры Миновны было семеро детей – четыре мальчика и три девочки. Братья Александр и Филипп стали: один учителем русского языка и литературы в Москве, другой – учителем физики и математики в Белоруссии. Оба в 1937–1938 годах были репрессированы и расстреляны. Сестра Анна была учителем химии и биологии. Долгие годы она преподавала на Чукотке и на Колыме, затем в Москве. Два других брата, Григорий и Леонид, стали изыскателями железных дорог, участвовали в восстановлении железных дорог во время войны, попадали в окружения. В 50-х годах они принимали участие в секретнейших экспедициях: в строительстве Трансполярной магистрали Салехард – Игарка (ныне «Мертвая дорога»), которую часто называют «стройка 503», а также в строительстве железнодорожного тоннельного соединения острова Сахалин с материком «стройка 506». Еще одна сестра – Ефросиния стала гидрометеорологом, настояла на распределении в Якутск, где, как аэролог, обслуживала переброску боевых самолетов из Америки на Чукотку и далее в Якутск, Красноярск и на фронт. Вместе с мужем Матвейчуком Георгием Ивановичем, одним из первых полярников, участником войны, провела восемь лет на острове Диксон. После перевода мужа в Антарктические экспедиции стала преподавателем московского института. Все они работали на ПОБЕДУ.
Плеяда наших старших родственников была «заражена» романтикой в любых ее проявлениях. Считается, что это явление было распространено в 60–70-х годах. А что двигало людьми в 30-х? Мороз 50–55°, дуют ветры и метет пурга. Им были чужды карьеризм, корысть, пустословие и тщеславие.
От старших родственников романтикой «заразились» и их дети. Они ездили за романтикой, за впечатлениями на Чукотку и Колыму, в Якутию и на Крайний Север, на Северный и Южный полюса. Прошли в сапогах по лесам и горам Центральной России, вгрызались в недра земли родной, пересекали реки и мари Сибири и Сахалина, на научно-исследовательских суднах пересекли Тихий и Атлантический океаны, моря и реки. Всего и не перечислить.
Среди них были инженеры института «Мосгипротранс»:
Леонид Никитич Трунович – гидролог отдела «Искусственные сооружения» с 1937 года, Указом Президиума Верховного Совета СССР он был награжден медалью «За доблестный и самоотверженный труд в период Великой Отечественной войны»;
Александр Леонидович Трунович – сметчик отдела «Изыскания и проектирования ж.д.» с 1966 года, много лет проработавший в суровых условиях БАМа и Якутской магистрали;
Александр Викторович Трунович – изыскатель и проектировщик отдела «Изыскания и проектирования ж.д.» вторых путей многих направлений с 1961 года.
Здесь же короткое время работали и другие представители семейства: Трунович Сергей Викторович, Трунович Антон Александрович и Трунович Илья Александрович.
Но я не упомянула еще одну дочь Белоруссии (город Улла) – Марию Никитичну Трунович, в замужестве Маркович. К началу войны у нее на руках оказалось четверо детей – свои дочь восьми лет и сын четырех лет, дочь репрессированного брата восьми лет и сын сестры Анны четырех лет. А также очень больная мать. Надо сказать, что Мария Никитична в совершенстве знала немецкий язык.
Немецкие войска вошли в городок Улла на десятый день после объявления войны, перед этим разбомбив военный аэродром, примыкающий к дому Марии. Пытаясь убежать от немцев, они переправились по разрушенному мосту через реку Западная Двина, но и на другой стороне бомбили. «...А бой вовсю. Я держу одного за руку и держу другого за руку. И бежим. А мама бежать не может, больная была. И я все говорю: «Мама, не отставай. Мама, не отставай». Она говорит: «Иди, иди, а я говорю: мама, тебя не покину. И тяну вас за руки, а пули все время разрывные около нас». Это строки из воспоминаний Марии Никитичны.
Удивляет н невероятная вера в свой народ, в свое государство этой мужественной женщины – матери Марии. Уже будучи очень больной, она в первые месяцы оккупации говорила своей дочери, которую охватил страх за свою жизнь, за жизнь детей на оккупированной земле: «Дочушка, послушай меня, старую. Немцев тут не будет, вот увидишь, это я даю тебе слово. Я помру, но ты дождешься, их тут не будет, их прогонят. Ну, может, года 3–4 здесь будут немцы. И увидишь и попомнишь мои слова».
И, действительно, она умерла в конце 1944 года, в день освобождения города Улла.
Здесь хочу привести слова французских исследований времен войны с Наполеоном. «Патриотизм русских крестьян был тогда тем самоотверженнее, что они жили в своем Отечестве под крепостным ярмом. Но для них, в отличие от некоторых представителей дворянства или духовенства, Родина и крепостное право не были синонимами». Массовый патриотизм населения, с которым французская армия столкнулась в подобных масштабах чуть ли не впервые. Случаи измены были скорее исключением, чем правилом, и в целом население западнорусских губерний восприняло приход французов как нашествие захватчиков. Недаром Наполеон жаловался, что русские воюют «не по правилам», что за топоры взялось то самое мужичье, которое он мог бы освободить от крепостничества.
То же можно сказать и о сталинских временах, о временах фашистской оккупации.
Из воспоминаний М.Н.Трунович:
«И пожевать, все разбито, ничего нет, есть нечего. Что, что нам делать. Шалудки ели от бульбы. Ну, а мы так голодали, пока уже не выросла новая бульба.
Ну, как мы жили и страдали – это не надо говорить. Ну, жили мы, конечно, в этом доме своем, разбитом, ели траву. Очень мы голодали. Родственник Кореневский Иван Федорович был оставлен в подполье парторганизацией. Он все ходил к нам, но мне ничего не говорил. Стала ПАРТИЗАНСКАЯ ЗОНА за рекой Улянкой. И понадобились сведения. И вот приходит он ко мне и говорит: – Послушай, иди работать в разведку. В партизанской зоне велели обязательно в Улле организовать разведывательную группу. Иди. Я говорю: – А как же у меня такая семья – четверо детей. Яговорю: – Ладно, я согласна. И пошла я.
У меня кличка – Татьяна. Я была старшей, а у меня было 4 разведчика. Одна из них – старая старуха. Она была кулачкой, но была за Советскую власть. Они приносили мне сведения, и в Москву. Моя группа была в деревне, у них была рация. У них было там 7 человек.
Все сведения передавала точно, и мне столько благодарностей было. В Москву и в Ви­тебск и все что надо было сообщала – где какие войска, где какие орудия. Про го­ро­док Уллу все рассказывала: как Уллу бомбили, и сколько мин было. Это большой риск.
В Улле были двое немцев, которые работали со мной. Одного звали Рудольф. Это был чистокровный немец, молодой. Я его боялась. А другой, пан Кашинский, это был поляк. Вот, он, бывало, приходит, а там была большая карта нашей России. Он приходит – Марийка, давай скорее карту. Сейчас же на полу расстилает и показывает – где рус­ские победили, где что, точки чиркает, показывает. И он скручивает опять, ховает эту карту. И вот так они мне очень помогали. Он мне все рассказывал – и сколько са­мо­летов летело и улетело, и сколько орудий, и сколько танков, и все было правильным. Но, как я не попалась! А Рудольфа я боялась. Немца, говорил пан Кашинский мне, не бойся. Я была тогда молодая. Так вот, сведения у нас были бесконечные: то одно, то другое.
Мою связь знали Иван Федорович Кореневский, комиссар, и комбриг МельниковВ.В. бригады им. В.И.Чапаева в Полоцко-Лепельской партизанской зоне.
Это было в деревне Рагуцкие. Мы страшно голодали. И все болели тифом.
Разведчицы и сами заметили большое скопление войск.
А потом, когда немцы оккупировали партизанскую зону, они нас всех расквартировали, всех кто куда – с детьми не брали. Детей всех забирали и гнали табунами к себе в Германию. А у меня четверо детей, мама старая, больная.
Но пришел приказ от Гитлера «...партизан не убивать». Я в это не поверила. А они по-австрийски, слышу – пришел приказ партизан не убивать. Вот их прогонят, как будто их не было. А ранее убивали.
Партизаны идут на смерть, они не знают, что их не будут расстреливать. А мне ж надо как-то сообщить им. И я иду к ним и говорю: – Мальцы, вас не будут расстреливать. Не падайте духом. Гляньте на меня человеческими глазами. Они так обалдели.
И их не расстреляли. Поместили в эти бараки, где мы были. А потом погнали их в Германию. А там кого куда, на работу. А потом пришли наши и их освободили. И остались они живые.
...Довезли до Уллы. И на городку нас ссадили они. Я бросилась на землю с правой стороны, как теперь помню, и давай целовать. Я так рыдала! И так целовала, обнимала свою землю. Ну, а потом пошли мы домой. В нашей хате немецкая была карательная. Карали людей. Все перегорожено такими толстыми досками. Ну, что нам делать? Мы там вымыли пол. И на следующий день мы хотели идти за мамой. А тут красные пришли и сделали штаб в нашей хате. Ну, мы тогда пошли к дядьке, переночевали. Ана следующий день пошли назад. Никого еще не было. Только были вот эти разбитые камеры, где там пытали людей.
Есть было нечего. Весной копали старую бульбу. Перекапывали, которая сгнила, а только оставалась одна оболочка, и там был черный крахмал. Вот этот черный крахмал ели. А потом полынь ели, не дай бог, хлеба мы в глаза не видели. Страдали, бог знает как. Никак не могли дождаться. А вот где-то все же взяли бульбы, посеять огород. Видимо, с партизанской зоны. Привезли. Огород посеяли после войны. Я помню, как мы сеяли бульбу. Собралось нас семь женщин. Ну, будем каждой по очереди сеять бульбу.
И только стали сеять, а тут кричат: Войне конец! Боже ж мой! Победа! Победа! И вы (дети) побегли, осталась я одна и плачу. Плачу. И началась пьянка. Стали так пить! Где у кого была самогонка, все повыпотрошали, и так я напилась, плакала и танцевала, и военные были. И что мы только не делали от радости. В общем, бесились. Были так рады! Мы пили, и нас водка не брала. Пили, и все хотелось пить. Иплакали. И радовались. Ну вот».

Долгое время Марии Никитичне пришлось доказывать свое участие в партизанской деятельности. Это было сложно сделать, так как о ее деятельности в качестве связной знал только погибший Иван Федорович Кореневский, да и благодарности, которые могли свидетельствовать о ее героической деятельности, были украдены.
В результате своего упорства она была заслуженно награждена за войну орденами и медалями. Орденом Отечественной войны, медалью «За отвагу», медалью Георгия Жукова, медалью «За долголетний добросовестный труд» и многими другими медалями.
Ее неуемная натура всегда требовала новых впечатлений. Ее не пугали тяжелые условия Арктики, где работал радистом ее сын Володя. И она устраивается поваром в арктическую экспедицию на полярную станцию «Известия ЦИК», вместе с сыном Володей.
Все последние годы Мария Никитична уже не выезжала из Уллы. При всем ее непростом характере она, как и прежде, принимала гостей в своем доме. Дочь Ольга и сын Володя постоянно помогали матери. Они взяли все заботы на себя. Мария Никитична с каждым годом чувствовала себя все хуже. Но и в 1994 году, когда я видела ее последний раз, она не сдавалась. С большим удовольствием она рассказывала о своей жизни. Нет, не жаловалась. А передавала историю своего жизненного пути потомкам.
Уже совсем плохо слыша, она тем не менее просила писать ей в блокноте о происходящем. Помня о годах оккупации, о голоде, она в запасе всегда держала сушеный хлеб. Приучала и своих правнуков ценить хлеб.
10 сентября 1999 года, через три дня после своего 87-летия Мария Никитична умерла.
Похоронили ее рядом с родителями на кладбище в поселке Улла. Дочь Никиты Степановича и Александры Миновны Трунович, официально сменившая фамилию на Маркович, осталась истинной дочерью своих родителей и подписывала свои письма Трунович М.Н.
Закончилась яркая, полная героизма и стойкости, жизнь белорусской женщины с таким хорошим именем Мария, с партизанской кличкой Татьяна, хранительницы родового очага. Давшей жизнь не только своим детям, но и внукам и правнукам, родившимся в Москве, но полюбившим Уллу, родину своих предков.

ТРУНОВИЧ ТАТЬЯНА АНТОНОВНА

Категория: ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ